Формирование исторических взглядов А.С. Пушкина

Историческая тема в творчестве А.С. Пушкина.
Высшая и истинная цель изучения истории состоит не в заучивании дат, событий и имен - это лишь первая ступень. Историю изучают, чтобы понять ее законы, разгадать какие-то сущностные черты характера народа. Идея, закономерности событий истории, их глубокой внутренней взаимосвязи пронизывает все творчество Пушкина. Попытаемся, анализируя творчество Пушкина, понять его историко-философскую концепцию.В раннем творчестве Пушкина нас очаровывают "Руслан и Людмила", "Песнь о Вещем Олеге". Древняя Русь времен князей Владимира и Олега воссоздается в красочных, полных жизни картинах. "Руслан и Людмила" - сказка, "Песнь о Вещем Олеге" - легенда. То есть, автор стремится осмыслить не саму историю, а ее мифы, легенды, сказания: понять, почему сохранила народная память эти сюжеты, стремится проникнуть в строй мыслей и языка предков, найти корни. Эта линия получит дальнейшее развитие в пушкинских сказках, а также во многих лирических и эпических произведениях, где через нравы, речь и характеры героев поэт подойдет к разгадке особенностей русского характера, принципов народной морали - и так будет постигать законы развития истории России.Реальные исторические фигуры, привлекавшие внимание Пушкина, обязательно находятся на переломе эпох: Петр I, Борис Годунов, Емельян Пугачев. Вероятно, в момент исторических переустройств как бы обнажаются "скрытые пружины" механизма истории, лучше видны причины и следствия - ведь в истории Пушкин стремится понять именно причинно-следственную взаимосвязь событий, отвергая фаталистическую точку зрения на развитие мира.Первым произведением, где читателю открылась концепция Пушкина, стала трагедия "Борис Годунов" - одно из высших достижений его гения. "Борис Годунов" - трагедия, так как в основе сюжета лежит ситуация национальной катастрофы. Литературоведы долго спорили о том, кто главные герой этой трагедии. Годунов? - но он умирает, а действие продолжается. Самозванец? - и он не занимает центрального места. В центре внимания автора не отдельные личности и не народ, а то, что со всеми ними происходит. То есть - история.Борис, совершивший страшный грех детоубийства, обречен. И никакая высокая цель, никакая забота о народе, ни даже муки совести не смоют этого греха, не остановят возмездия. Не меньший грех совершен и народом, позволившим Борису вступить на трон, более того, по наущению бояр, умолявшим:Ах, смилуйся, отец наш! Властвуй нами!Будь наш отец, наш царь! Умоляли, забыв о нравственных законах, по сути, глубоко равнодушные к тому, кто станет царем. Отказ Бориса от трона и мольбы бояр, народные молитвы, открывающие трагедию, подчеркнуто неестественны: автор все время акцентирует внимание на том, что перед нами сцены государственного спектакля, где Борис якобы не хочет царствовать, а народ и бояре якобы без него погибнут. И вот Пушкин как бы вводит нас в "массовку", играющую в этом спектакле роль народа. Вот какая-то баба: то укачивает младенца, чтоб не пищал, когда нужна тишина, то "бросает его обземь", чтоб заплакал: "Как надо плакать, Так и затих!" Вот мужики трут глаза луком и мажут слюнями: изображают слезы. И здесь нельзя не ответить с горечью, что это безразличие толпы к тому, что творится во дворце, очень характерно для России. Крепостное право приучило народ к тому, что от его воли ничего не зависит. В площадное действо "избрания царя" вовлечены люди, образующие не народ, а толпу. От толпы нельзя ждать благоговенья перед моральными принципами - она бездушна. Народ же - не скопище людей, народ - это каждый наедине со своей совестью. И гласом совести народной станут летописец Пимен и юродивый Николка - те, кто никогда не мешается с толпой. Летописец сознательно ограничил свою жизнь кельей: выключившись из мирской суеты, он видит то, что невидимо большинству. И он первым скажет о тяжелом грехе русского народа:О страшное, невиданное горе!Прогневали мы Бога, согрешили:Владыкою себе цареубийцуМы нарекли.И что самое главное - он, Пимен, не был на площади, не молил ":отец наш!" - и все же разделяет с народом вину, несет крест общего греха равнодушия. В образе Пимена проявляется одна из прекраснейших черт русского характера: совестливость, обостренное чувство личной ответственности.По мнению Пушкина, личность, реализуя свои замыслы, вступает во взаимодействие с объективными законами мира. Результат этого взаимодействия и творит историю. Получается, что личность действует и как объект, и как субъект истории. Особенно явно эта двойная роль проявляется в судьбах "самозванцев". Самозванец Григорий Отрепьев наперекор всему стремится изменить свою судьбу, удивительно отчетливо ощущает двойственность своего положения: он и безвестный чернец, силой собственной воли, смелости, превратившийся в таинственно спасенного царевича Дмитрия, и предмет политических игр: ":я предмет раздоров и войны", и орудие в руках судьбы.Другой пушкинский герой - самозванец Емельян Пугачев неслучайно соотносит себя с Отрепьевым: "Гришка Отрепьев ведь поцарствовал же над Москвою". Слова Пугачева "Улица моя тесна: воли мне мало" очень близки к стремлению Григория не просто вырваться из монастырской кельи, но вознестись на московский престол. И все же у Пугачева совершенно иная историческая миссия, чем у Григория: он стремится реализовать образ "народного царя". В "Капитанской дочке" Пушкин создает образ народного героя. Сильная личность, незаурядный человек, умный, широкий, умеющий быть добрым - как пошел он на массовые убийства, на бесконечную кровь? Во имя чего? - "Воли мне мало". Стремление Пугачева к абсолютной воле - исконно народная черта. Мысль, что абсолютно свободен только царь, движет Пугачевым: свободный народный царь и подданным принесет полную свободу. Трагедия в том, что герой романа ищет в царском дворце то, чего там нет. Более того, за свою волю он платит чужими жизнями, а значит, и конечная цель пути, и сам путь - ложны. Поэтому и гибнет Пугачев. "Капитанскую дочку" Пушкин создает как народную трагедию, и Пугачева он осмысливает как образ народного героя. И поэтому образ Пугачева постоянно соотносится с фольклорными образами. Его личность спорна, но как "народный царь" Пугачев безупречен.До сих пор я говорил о тех произведениях Пушкина, где история исследуется в момент перелома, смены эпох. Но историческое событие длится гораздо дольше этого момента: оно чем-то подготавливается изнутри, как бы назревает, затем свершается и длится столько, сколько продолжается его влияние на людей. В явности этого длительного влияния на судьбу людей мало что сравнится с петровскими переустройствами страны. И образ Петра I интересовал, увлекал Пушкина всю жизнь: поэт осмысливал его во многих произведениях. Попробуем сопоставить образы Петра из "Полтавы" и из "Медного всадника"."Полтава" написана в 1828 году, это первый опыт исторической поэмы у Пушкина. Жанр поэмы - традиционно романтический, и в "Полтаве" во многом как бы "сплавлены" черты романтизма и реализма. Образ Петра Пушкиным романтизирован: этот человек воспринимается как полубог, вершитель исторических судеб России. Вот как описано явление Петра на бранном поле:Тогда-то свыше вдохновенныйРаздался звучный глас Петра:Его зов - "глас свыше", то есть Божий глас. В его образе нет ничего от человека: царь-полубог. Сочетание ужасного и прекрасного в образе Петра подчеркивает его сверхчеловеческие черты: он и восхищает, и внушает ужас своим величием обычным людям. Уже одно его явление вдохновило войско, приблизило к победе. Прекрасен, гармоничен этот государь, победивший Карла и не возгордившийся удачей, умеющий так по-царски отнестись к своей победе:В шатре своем он угощаетСвоих вождей, вождей чужих,И славных пленников ласкает,И за учителей своихЗаздравный кубок поднимает.Увлеченность Пушкина фигурой Петра очень важна: поэт стремится осознать и оценить роль этого выдающегося государственного деятеля в истории России. Мужество Петра, его страсть познавать самому и вводить в стране новое не могут не импонировать Пушкину. Но в 1833 году стихотворение Адама Мицкевича "Памятник Петра Великого" заставило Пушкина попытаться иначе взглянуть на проблему, пересмотреть свое отношение. И тогда он написал поэму "Медный Всадник". В "Полтаве" образ Петра как бы дробился:Лик его ужасен.Движенья быстры. Он прекрасен. В "Медном всаднике" лик Петра также величественен, в нем и мощь, и ум. Но исчезло движенье, ушла жизнь: перед нами лицо медного истукана, только страшного в своем величии:Ужасен он в окрестной мглеНеобходимо было на исходе XVII века ввести Россию в ряд первых мировых держав. Но возможно ли ради этой цели жертвовать судьбой хотя бы такого маленького человека, как Евгений, его скромным простым счастьем, его рассудком? Оправдывает ли историческая необходимость такие жертвы? Пушкин в поэме лишь ставит вопрос, но верно поставленный вопрос и есть истинная задача художника, ибо на подобные вопросы должен ответить себе каждый человек.

Журавлёв Игорь Константинович кандидат философских наук, доцент Историческая концепция А. С. Пушкина Говоря об исторической концепции Пушкина, нельзя не учитывать, что сам он как великий поэт и мыслитель, как выразитель мировоззрения русской нации был явлением историческим. И он это знал. Правильно было бы сказать, что Пушкина-историка нельзя отделить от Пушкина – крупной исторической личности своего времени. Историко-философская концепция Пушкина формировалась под влия-нием нескольких идейных источников, как отечественных, так и западных. Достаточно сказать, что в его библиотеке имелось около 400 книг по исто-рии. Особенно заметный след в сознании Пушкина оставила книга Н.М. Ка-рамзина «История государства Российского». Из чтения Карамзина, а также из личных бесед с ним Пушкин вынес убеждение, что прошлое России есть историческая жизнь могучего и самобытного народа, имеющего блистатель-ных государственных и религиозных лидеров, воинов и полководцев. Своей историей россияне могут гордиться не меньше, чем народы Европы. Карам-зин «заразил» юного поэта любовью к отечественной истории, стремлением понять её в её истоках и глубинных процессах, чтобы постичь настоящее и будущее России. Пытаясь прояснить место России в мировом историческом процессе, Пушкин основательно изучил труды европейских историков, фи-лософов и экономистов: Тьери, Гизо, Менье, Сен-Симона, Фурье, Вольтера, Руссо, Гегеля и, следует отметить, идеи этих выдающихся мыслителей дали ему богатую пищу для размышлений, но во многом разочаровали. В то же время Вальтер Скот, Виктор Гюго и особенно Шекспир, с их историческими драмами, оказали колоссальное влияние на формирование исторической кон-цепции Пушкина, «внеся светильник философии в тёмные архивы истории». Поэту удалось выработать особый, «шекспировский взгляд» на историче-ский процесс, противоречащий всем известным историческим концепциям. Необходимо подчеркнуть основную идею историко-философской позиции Пушкина, сформированную под огромным влиянием не великого диалек-тика Гегеля, а великого драматурга Шекспира. История, вопреки утвержде-нию Гегеля, есть не логический, а драматический процесс. Логический ход истории, который «разглядел» Гегель в исторической драме, Пушкин счи-тает лишь внешней, формальной, несущественной стороной исторического процесса. Историю, как поступательный ход вещей, выдумали люди. На са-мом деле исторический процесс никуда не идёт, у него нет перспективы. Поэтому следует говорить не о субъектах исторического процесса, а об участниках исторической драмы. История «в её логическом изложении» предстаёт для поэта как общее историческое забвение смысла жизни. Пушкина нисколько не смущает, что его историческая концепция вошла в противоречие с общепринятой точкой зрения европейских историков и философов, которую разделяли и большинство российских мыслителей революционно-демократического направления. Участниками исторической драмы Пушкин называет народы, борющиеся за своё самоутверждение, а также выдающихся личностей, ведущих за собой народы. Ради свободы люди объединяются в малые и большие сообщества, наиболее крупными из которых являются нации и классы. Классы предстают сообществами механическими, группирующимися вокруг общего материального интереса, часто сиюминутного, и связаны с общественным разделением труда. Нации, в отличие от классов, являются результатом не материальной, а духовной деятельности людей, не без влияния природного фактора. Этнографическое состояние народа хаотично, не оформлено. Нация есть свободное оформление этнографического материала. Первым формирующим началом является географический фактор и историческое окружение, затем образование государства и единой национальной культуры, в которой воплощается историческая память народа. Культура начинается с формирования языка, образного и символического. Язык как способ выражения духовной жизни нации дан Богом. Именно поэтому в языке не только заключена память о прошлом, но и заложен генетический код будущего развития нации. Тем самым забота о чистоте родного языка означает и заботу о духовном здоровье и самосохранении нации. Пушкину дороги все нации, как совместное творение Бога и человека. В то же время Пушкин остро чувствует свою принадлежность к русской нации и сознательно стремится способствовать выполнению Россией и русским народом возложенной на них Божественной миссии. «В европейских литературах были громадной величины художественные гении – Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного из этих великих гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин. И эту-то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим... Да, это есть... дух народа, его создавший, есть, стало быть, и жизненная сила этого духа... и она велика и необъятна. Повсюду у Пушкина слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь, а коль вера, стало быть, и надежда, великая надежда за русского человека». 1 Поэт убеждён, что русский народ – народ исторический, и не столько в формальном, сколько в драматическом смысле, ибо история есть мировая драма. Поэтому спор Пушкина с Чаадаевым об историческом прошлом русского народа следует рассматривать с точки зрения столкновения двух исторических концепций: европейской, за рамки которой не смог выйти Чаадаев, и пушкинско-шекспировской, подлинно всечеловеческой, поднявшейся над национальной ограниченностью. Это также был спор о русском национальном характере, о духовной силе русского человека и государства. Концепция самоизоляции России, которой фактически придерживался Чаадаев, опровергается исторической концепцией Пушкина, рассматривающего Россию в её конкретном развитии, как важную и необходимую составную часть мирового сообщества. Национальные особенности исторической судьбы России не заслоняют для Пушкина её всемирного значения. Пушкин-историк исследует и влияние христианства на человечество. Он напоминает, что нация формируется в результате смешения различных племён в процессе их жизни, по кажущейся прихоти исторического процесса, за которым, однако, скрывается неумолимая воля Провидения, которое воздействует на формирование нации через духовную деятельность лю-дей, через религию. «Величайший духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство. В сей-то священной стихии исчез и обновился мир. История древняя есть история Египта, Персии, Греции, Рима. История новейшая есть история христианства». 2 Такую точку зрения на христианство разделяют многие русские мыслители. Пушкин, однако, отмечает и то обстоятельство, что история христианства несёт в себе не только общечеловеческие, но и национальные особенности. Прежде всего это касается России, отделившейся волей Провидения от остального христианского мира. История христианства есть история движения народов к свободе, а свобода есть восприятие общечеловеческого через глубины национального, в чём проявляется единство национального и общечеловеческого. «Субстанция народного духа, как всё живое, питается заимствованным извне материалом, который она перерабатывает и усваивает, не теряя от этого, а, напротив, развивая этим своё национальное своеобразие... Без взаимодействия между народами невозможно их культурное развитие, но это взаимодействие не уничтожает их исконного своеобразия, как своеобразие личности не уничтожается её общением с другими людьми. Пушкин знал это по самому себе». 3 История России, несмотря на свою уникальность и отстранённость от истории Европы, имеет с ней общую духовную основу, общую движущую силу – христианство. Пушкин считает, что христианство не могло бы выполнять своё высокое историческое предназначение, если бы не было способно изменяться в соответствии с меняющимися историческими условиями. В письме к Чаадаеву он пишет: «Вы видите единство христианства в католицизме, то есть в папе. Не заключается ли оно в идее Христа, которую мы находим также и в протестантизме? Первоначально эта идея была монархической, потом она стала республиканской». 4 Христианство меняется, но идея Христа не может меняться, как неизменным остаётся Евангелие, содержащее в себе мудрость докультурного периода человечества, полученную непосредственно от Бога и освобождающую от яда безрелигиозной греховной культуры. Докультурный период человечества Пушкин рассматривает не как варварство, а как единение с природой и через природу – с Богом. Варварство начинается с отпадения культуры от религии. Привлекательное отличие православия от католицизма Пушкин видит в том, что католицизм имеет ярко выраженные «культурные» формы, являясь «государством в государстве» и тем самым копируя формальные культурные структуры, в то время как православие обладает докультурными, семейными формами, выраженными прежде всего в соборности. Православие выражает любовь, формирующую нашу жизнь через общую память о земных страданиях и духовных взлётах, через чувство общей вины, через прощение и искупление, через волю иметь общее будущее на земле и спасение на Небесах. Год 1812 сблизил Россию с Европой, и это сближение было подобно землетрясению, всколыхнувшему вековой застой в мышлении и самосознании российского «образованного общества». Появились такие общественные явления, как Чаадаев, Пушкин и декабристы, хотя дружба между ними совершенно не исключала идейных разногласий. Можно смело утверждать, что именно Наполеон, вторгшийся в Россию, положил начало революционному перевороту в российском самосознании, и эта революция была не меньшей, чем та, которую осуществил Пётр Великий. Развитие национального самосознания может принять революционные, разрушительные, губительные для самой нации, или духовные, животворящие формы. В этом смысле Пушкин и декабристы – два противоположных ответа на 1812 год. На российских мыслителей, в том числе и на Пушкина, большое влияние оказала революционная ломка всех прежних представлений о ходе развития человеческого общества, происшедшая под влиянием Запада. В это время в Европе, пережившей бурный всплеск революционных потря-сений, прочно установился исторический взгляд на общество, в отличие от просветительского взгляда XVIII века. Новый взгляд утверждал, что исторические события не случайно следуют друг за другом, а вытекают друг из друга, составляя единую цепь социального прогресса. В российском просвещённом обществе исторический взгляд вызвал противоречивые чувства. С одной стороны, освободителей Европы, героев 1812 года и всё общество охватила эйфория, вызванная ощущением возможности и исторической неизбежности общественного прогресса. С другой стороны, угнетало трагическое ощущение полной отстранённости России от быстро прогрессирующей Европы. Слишком очевидным стал резкий контраст между крепостнической Россией и «раскрепощённой» Европой в 1812 году. Неизбежная в этих условиях раздвоенность человеческой души была для многих столь невыносимой, что вылилась в бессмысленные события 1825 года. Пушкин понял их неотвратимость, сочувствовал их участникам, но ни в коем случае не одобрял. Он одним из первых русских мыслителей осознал, что охватившая общество эйфория – верный симптом повышенной возбудимости больного общества. Отсюда – исторический утопизм, как непреодолимое болезненное стремление выдать желаемое за действительное. «Историческое миропонимание Пушкина не сразу сложилось в определённую и самостоятельную систему воззрений, оно развивалось и укреплялось с каждым новым этапом его творчества. Со времени создания «Онегина» и «Годунова» можно говорить с полным правом уже не только об историческом мироощущении Пушкина, но и о его историзме как принципе, сознательно реализуемом в творчестве. Историзм Пушкина складывается под влиянием веяний бурного XIX века, наследника французской революции, под влиянием передовых идей, философских, исторических и политических исканий отечественной и зарубежной мысли». 5 Нельзя не отметить, что подобная трактовка пушкинского историзма не только упрощает, но и совершенно искажает философско-историческую концепцию Пушкина. Сущностью этой концепции является как раз преодоление европейского историзма как абстрактного и утопического. Поэт подчёркивает, что вызвавший эйфорию в русском образованном обществе прогресс Европы требует всё больших человеческих жертв и является прогрессом не свободы, а демократии как разновидности диктатуры. Пушкин считает, что путь развития Европы – тупиковый. Даже сама западная философская и социологическая мысль находится в плену мёртвых абстрактных схем. В Европе царит подлинное рабство демократических предрассудков. Это свидетельствует об углублении общего кризиса «демократической цивилизации». Если раньше народы воевали с народами, то теперь народы воюют с руководителями, с правительствами собственных стран. В этом Пушкин видит явные признаки деградации общества. Историческая концепция поэта была не понята современниками, в том числе и Чаадаевым. Он пишет Пушкину: «Моё пламеннейшее желание, друг мой, видеть вас посвящённым в тайну времени. Нет более огорчительного зрелища в мире нравственном, чем зрелище гениального человека, не понимающего свой век и своё призвание. Когда видишь, что тот, кто должен был бы властвовать над умами, сам отдаётся во власть привычкам и рутинам черни, чувствуешь самого себя остановленным в своём движении вперед; говоришь себе, зачем этот человек мешает мне идти, когда он должен был бы вести меня? Это поистине бывает со мною всякий раз, как я думаю о вас, а думаю я о вас столь часто, что совсем измучился. Не мешайте же мне идти, прошу вас. Если у вас не хватает терпения, чтоб научиться тому, что происходит на белом свете, то погрузитесь в себя и извлеките из вашего собственного существа тот свет, который неизбежно находится во всякой душе, подобной вашей. Я убеждён, что вы можете принести бесконечное благо этой бедной России, заблудившейся на земле». 6 Россия, заблудившаяся на земле, – центральный образ размышлений Чаадаева о родине. И Чаадаев, и Пушкин в равной мере понимают, что Россия осталась в стороне от общественного прогресса, на протяжении веков происходящего в Европе. Но у них противоположное отношение к этому прогрессу, а, следовательно, и к месту России в мировом сообществе. Чаадаев утверждает, что западные народы, сплочённые в единую христианскую семью, прошли уже значительную часть пути, предназначенного им Провидением. Мы, русские, даже ещё не вступили на этот путь. Ежедневный быт наш так хаотичен, что мы похожи больше на дикую орду, нежели на культурное общество. У нас нет ничего налаженного, прочного, систематического, нет моральной, почти даже физической оседлости. То, что у других народов давно стало культурными навыками, которые усваиваются бессознательно и действуют как инстинкты, для нас ещё теория. Идеи порядка, долга, права, составляющие как бы атмосферу Запада, нам чужды. Всё в нашей частной и общественной жизни случайно, разрозненно и нелепо. И тот же хаос в словах. В мыслях нет ничего общего – всё в них частно и к тому же неверно. Наше нравственное чувство крайне поверхностно и шатко, мы почти равнодушны к добру и злу, истине и лжи. Таково настоящее. Неудивительно, что и наше прошлое подобно пустыне. Между ним и настоящим нет никакой связи. Что перестало быть настоящим, исчезает безвозвратно. Это результат полного отсутствия самобытной духовной жизни. Так как всякая новая идея у нас не вытекает из старой, а является Бог весть откуда, то она и вытесняет старую бесследно, как сор. Так мы живем в одном тесном настоящем, без прошлого и будущего, – идём, никуда не направляясь, и растём, не созревая. Прошлое России – хаос событий, ибо её история не была прогрессом просвещения и цивилизованности. Сначала – дикое варварство, потом – грубое невежество, затем – свирепое чужеземное владычество, унаследованное нашей национальной властью. «В то время, когда среди борьбы между народами Севера и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной цивилизации, что делали мы? ... мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии, к предмету... презрения этих народов... В Европе всё тогда было одушевлено животворным началом единства. Всё там из него происходило, всё к нему сходилось. Всё умственное движение... только и стремилось установить единство человеческой мысли, и любое побуждение исходило из властной потребности найти мировую идею, эту вдохновительницу новых времён. Чуждые этому чудотворному началу, мы стали жертвой завоевания. И когда, затем, освободившись от чужеземного ига, мы могли бы воспользоваться идеями, расцветшими за это время среди наших братьев на Западе, мы оказались отторгнутыми от общей семьи, мы подпали рабству, ещё более тяжкому, и притом освящённому самим фактом нашего освобождения. Сколько ярких лучей тогда уже вспыхнуло среди кажущегося мрака, покрывающего Европу. Большинство знаний, которыми ныне гордится человеческий ум, уже угадывалось в умах; характер нового общества уже определился и, обращаясь назад к языческой древности, мир христианский снова обрёл формы прекрасного, которых ему ещё недоставало. До нас же, замкнувшихся в нашем расколе, ничего из происходящего в Европе не доходило. Нам не было никакого дела до великой всемирной работы... Вопреки имени христиан, которое мы носили, в то самое время, когда христианство величественно шествовало по пути, указанному божественным его основателем, и увлекало за собой поколения, мы не двигались с места. Весь мир перестраивался заново, у нас же ничего не созидалось: мы по-прежнему ютились в своих лачугах из брёвен и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода не для нас свершались. Хотя мы и христиане, не для нас созревали плоды христианства». 7 Опубликование первого «Философического письма» Чаадаева прозвучало в России, по определению А.И. Герцена, «подобно выстрелу, раздавшемуся в ночи», вызвав противоречивые оценки. Пушкин одним из первых дал объективную оценку идеям Чаадаева, показав, что это правда, но не вся, что это полуправда, которая хуже лжи, поскольку отражает действительность как в кривом зеркале. Чаадаев явно преувеличил достоинства европейской цивилизации и возвёл напраслину на собственное отечество, в том числе и на Православие. Пушкин пишет Чаадаеву: «Вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами. Нет сомнения, что схизма отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые её потрясали, но у нас было своё особое предназначение. Это Россия, это её необъятные просторы поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергическое развитие католической Европы было избавлено от всяких помех. Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема… Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли Евангелие и Предание, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева… Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы – разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие – печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие её могущества, её движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, – как, неужели всё это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Пётр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел нас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблён, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал». 8 Пушкин согласен, что схизма, отделившая нас от Европы, – случайность. Но что такое случайность? Это всё то, что случается, но случается не по воле людей, а по установлению Провидения. Поэтому то, что в человеческой деятельности выглядит бесцельным, на самом деле ведёт к выполнению предустановленной цели, к реализации своего предназначения. Эта цель неведома ни человеку, ни человечеству. Человек живёт, руководствуясь здравым смыслом, опирающимся на инстинкт самосохранения. Инстинкт самосохранения, зафиксированный в «здравом смысле», необходим для всего живого, но для человека как духовной личности он не только недостаточен, но и может стать ложным ориентиром в жизни. Пушкин не боится смерти, но боится духовной опустошённости, понимая, что человек не может реализовать свой духовный потенциал и своё предназначение на земле, не доверяясь «слепому случаю» Провидения. Чаадаеву, опирающемуся в своей исторической концепции прежде всего на здравый смысл, российская действительность, как и история России, кажется дикой и бессмысленной. Несмотря на видимую прогрессивность своей исторической концепции, а возможно именно благодаря этой «прогрессивности» в её европейском понимании, Чаадаев, получивший европейское образование, полностью разделяет предрассудки своего времени и своего сословия, в которых отечественные и европейские предрассудки тесно переплелись. Поэтому критика Пушкиным «Истории русского народа» Н.А. Полевого во многом справедлива и по отношению к Чаадаеву. «История древняя кончилась богочеловеком, говорит г-н Полевой. Справедливо. Величайший духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство… Горе стране, находящейся вне европейской системы! Зачем же г-н Полевой за несколько страниц выше повторил пристрастное мнение 18-го столетия и признал концом древней истории падение Западной Римской империи – как будто самое распадение оной на Восточную и Западную не есть уже конец Рима и ветхой системы его? Гизо объяснил одно из событий христианской истории: европейское просвещение. Он обретает его зародыш, описывает постепенное развитие и, отклоняя всё отдалённое, всё постороннее, случайное, доводит его до нас сквозь темные, кровавые, мятежные и, наконец, рассветающие века. Вы поняли великое достоинство французского историка. Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история её требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада. Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая – мощного, мгновенного орудия провидения». 9 Поэт специально выделяет слова «случайное», «случай» как ключевые в своей исторической концепции, в то время как Полевой отметает случай, тем самым отрицая роль Провидения в историческом процессе. Случайное ограничивает свободу в разумных пределах, тем самым предохраняя человечество от окончательного распада и гибели. Чаадаев, исследуя историческую роль христианства в Европе, называет Провидение движущей силой исторического прогресса в его западном варианте. Пушкин, рано освободившийся от «европоцентристского» предрассудка, называет движущей силой исторического прогресса в Европе человеческие пороки, которым противостоит Провидение, постоянно возвращая общество на истинный путь духовного обновления. Провидение делает развитие общества движением не по прямой, а по спирали, систематически освобождая его от порабощающего диктата «прогрессивного развития». Тем самым Пушкин раскрывает механизм действия закона отрицания, открытого Гегелем. Именно Провидение не даёт истории превратиться в сплошное самоотрицание, постоянно возвращая общество на путь духовного обновления, «замыкая» очередной виток спирали общественного развития. Исторический оптимизм Пушкина, опирающийся на его трактовку диалектики, связан с чудом, как объективным фактором истории, со случаем, как орудием Провидения. Поэт отмечает, что падение Рима, олицетворяющее конец древней истории, началось с его разделения на Восточную и Западную империи и сопровождалось нравственным падением исторического христианства. Появились две самостоятельные ветви. Западная ветвь дала миру эпоху Возрождения, а затем и Просвещения, как попытку преодолеть нравственный упадок католичества. Однако это вылилось в очередной церковный раскол, в глобальное отпадение от религии, в безрелигиозный гуманизм и атеизм. Восточная ветвь христианства в поисках нравственного очищения и духовного обновления дала миру, а не только России, русское Православие, призванное спасти мир от бездуховности и безнравственности, возродить христианскую идею в её исходной чистоте. Именно поэтому Россия никогда не имела ничего общего с остальной Европой. История России требует другой мысли и формулы, чем история Европы. Родившаяся в эпоху Пушкина формула: «умом Россию не понять» характеризует не слабость и отсталость её, а слабость человеческого ума, не способного адекватно оценить явления человеческого духа. Православная Россия – явление прежде всего духовное. Именно поэтому ей суждено стать «орудием Провидения» для всего христианского мира: не вершителем судеб, против чего возражает Пушкин, а спасителем христианской цивилизации, как это было в случае с монгольским нашествием и как это случится ещё не раз. И всегда, спасая Европу, Россия спасает себя. Уже этим она немыслима вне Европы, но только при условии сохранения своего неповторимого духовного облика. Пушкин подчёркивает, что российский деспотизм, который является историческим фактом, не имеет тем не менее национальных корней, что это деспотизм псевдоевропейской (а отчасти и псевдоазиатской) формы, стоящей над национальным (духовным и свободным) содержанием. Российскую нарождающуюся демократическую тенденцию Пушкин также считает псевдоевропейской формой, чуждой русскому национальному духу и носящей сугубо диктаторский характер. В целом же можно говорить о псевдоевропейском деспотизме с налётом азиатчины.

Охарактеризовать исторические воззрения Пушкина, как законченную и стройную систему, едва ли возможно, так как Пушкин до конца дней своих был в движении, но можно попытаться наметить линию движения и становления их.
Для европейского «молодого человека», родившегося на грани 18-19 вв. «если он по социальным и культурным условиям своей молодости был связан с теми общественными группами, которые в или иной мере «делали историю», решающим мировоззрение определяющим моментом, было отношение к кругу идей и фактов, подготовивших Великую французскую революцию и ею порожденных. Отдельные европейские страны были вовлечены в революцию в большей или меньшей мере, «молодые люди» одной страны и, прежде всего, самой Франции пережили на собственном опыте постепенный спад революции. Молодое поколение других стран переживало только «отражения», прямые или косвенные, великого социального сдвига, эпицентром которого была Франция. Даже Россия, лежащая на дальнем востоке Европы, была вовлечена в борьбу народов Европы. До России, с легионами Наполеона, докатилась только слабая последняя волна революционного моря, и Александру 1 суждено было историей, сделаться восстановителем «закона» и «порядка» в Европе.
Русская культурная молодежь первых десятилетий 19 века, главным образом дворянская, воспитанная на идеях и искусства «века просвещения», всем ходом истории и русская действительность должна была рассматривать под знаком событий, происходивших на Западе, и при свете идей, там получивших свое первоначальное оформление.
Исторические взгляды, скорее и точнее - настроения молодого Пушкина в лицейские и послелицейские петербургские годы складываются под влиянием воздействий на него идей и художественной литературы века просвещения.
С детства, с девяти лет, у него начала развиваться страсть к чтению, которая и не покидала его всю жизнь. Он прочел сначала Плутарха, потом «Илиаду» и «Одиссею» в переводе Битобе, потом приступил к библиотеке своего отца, которая была наполнена французскими классиками 17 века и произведениями философов последующего столетия. Сергей Львович поддерживал в детях это расположение к чтению и вместе с ними читывал избранные сочинения. Первый биограф Пушкина Анненков говорил, что Сергей Львович мастерски передавал Мольера, которого знал почти наизусть, но еще и этого было недостаточно для Александра Пушкина. Он проводил бессонные ночи, тайком забирался в кабинет отца и без разбора «пожирал» все книги, попадавшиеся ему под руку. Вот почему замечание Льва Сергеевича, что на 11-м году, при необычайной памяти своей, Пушкин уже знал наизусть всю французскую литературу, может быть принято с некоторым ограничением.2
В то же время память о французской революции еще была свежа, и часто говорили, как водится, о ее «ужасах». У всех на устах был Наполеон, со своими сокрушающими все устои феодальной Европы походами.
Победа в войне 1812 года сыграла тоже важную роль в сознании поэта, ведь без этой победы над Наполеоном, Пушкина, как великого национального русского поэта-историка не было бы, как не было бы и декабристов.
В лицее многие его однокашники, а так же и учителя упоминали о том, что Пушкин был очень начитан как в области художественной литературы, так и был большим знатоком исторических произведений. Пушкин внимательно изучал исторические труды как отечественных авторов (Феофана Прокоповича, Татищева, Голикова, Болтина, Щербатова, Карамзина), так и зарубежных (Тацита, Вольтера, Юма, Робертсона, Шатобриана, Гиббона, Сисмонди, Лемонте, Вильмена, Тьерри, Гизо, Минье, Баранта, Тьера, Нибурга). В его библиотеке хранилось более четырехсот книг по истории!
Историческое миропонимание Пушкина не сразу оформилось в определенную и самостоятельную систему воззрений, оно развивалось и укреплялось с каждым новым этапом его творчества.
Начало размышлениям Пушкина о путях исторического процесса было положено лекциями лицейских профессоров и особенно трудом Н.М.Карамзина «История государства Российского», который поэт назвал гражданским подвигом.
Пушкин был восторженным слушателем бесед Николая Михайловича Карамзина еще в свои лицейские годы, а вскоре после выхода из Лицея он «взахлеб» прочитал первые восемь томов «Истории государства Российского».
Книга его потрясла, в ней впервые история России предстала, как история могучего и самобытного народа, имевшего ярких государственных деятелей, воинов и полководцев. Этой историей можно было гордиться, оказывается, не меньше, чем французы гордились своей, а англичане своей историей, она была полна славных и героических деяний людей мужественных, самоотверженных, целеустремленных. Все это изображалось Карамзиным сочными красками, прекрасным литературным языком.
И все же, чем больше Пушкин размышлял над «Историей...», тем двойственнее становилось отношение к ней:
Рабство, рассуждал Карамзин, конечно, позорная вещь. Но оно не устраняется мятежами и революциями. Свободу должно, прежде всего, завоевать в своем сердце, сделать ее нравственным состоянием души. Лишь тогда может быть благодательно и реальное освобождение «по манию царя».
Подобные убеждения Н.М.Карамзина не могли не вызвать протеста у оппозиционно настроенной молодежи, в кругу которой вращался Пушкин. Поэт выразил это отношение злой и точной эпиграммой на своего учителя:
В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастия,
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
Пушкин, конечно же, попал в цель, но этой эпиграммой далеко не исчерпывалось его отношение к «Истории...» Карамзина. Многое в рассуждениях историка было близко Пушкину, многое он разделял. Многое затем долгие годы обдумывал. Шел многолетний мысленный диалог с «первым историком России».
Пушкину становилось все яснее и яснее, что, несмотря на неприемлемость для него некоторых выводов, труд Карамзина - явление грандиозное, плод ума могучего, светлого, проникнутого любовью к родине, что им наложен отпечаток на всю духовную жизнь России, что можно соглашаться с историком, но нельзя недооценивать значения его научного подвига во славу России.
Именно Карамзин «заразил» юного поэта любовью к русской истории, стремлением понять ее истоки и глубинные процессы, чтобы постигнуть настоящее и будущее России. Пушкин отныне и навсегда «заболел» историей. И «болезнь» эта с годами все прогрессировала.
Карамзин в своей «Истории государства Российского» провозгласил: «История народа принадлежит государю». И это была не фраза, это была историко-политическая, историко - философская концепция. Будущий декабрист - «Беспокойный Никита» Муравьев возражал: «История принадлежит народу». И за этим крылась тоже принципиальная позиция - демократическая, антимонархическая в своей сущности.
Пушкин выдвигает свое кредо: «История народа принадлежит поэту». И это, в свою очередь, не просто красивая фраза. Что она означает? Право на субъективную поэтизацию исторических сюжетов? Всем своим творчеством Пушкин как раз отвергает эту бытующую среди поэтов практику. Он претендует на большее: осмысление, исследование истории литературно-художественными средствами. Он претендует на открытие с помощью этих средств глубинного понимания токов исторических событий, тех тайных пружин, которые порой бывают скрыты от глаз рассудочно мыслящих историков.
Пушкин первый и, в сущности, единственный у нас феномен: поэт-историк.3 Историзм поэтического мышления Пушкина - не самоцельное обращение в прошлое. Этот историзм, как мы увидим, всегда современен, политически, социально заострен. Он для него - всегда средство разобраться в настоящем, понять, «куда влечет нас рок событий».
Начиная с юношеского «Воспоминания в царском селе» (1814 год!), голос Клии (Клио)- богини истории, одной из девяти муз, покровительниц искусств и наук, - постоянно звучит в творчестве Пушкина. К нему, к этому «страшному гласу», он прислушивается всю свою жизнь, стремясь постигнуть ход истории, причины возвышения и падения, славы и бесславия великих полководцев и мятежников, законы, управляющие судьбами народов и царей.
Поражаешься, как много у него произведений исторического звучания. Вся наша история проходит перед читателем Пушкина: Русь древнейшая, старинная открывается нам в «Песне о вещем Олеге», в «Вадиме», в сказках; Русь крепостная - в «Русалке», в «Борисе Годунове», восстание Степана Разина - в песнях о нем; великие деяния Петра в «Медном всаднике», в «Полтаве», в «Арапе Петра Великого»; восстание Пугачева - в «Капитанской дочке»; убийство Павла 1, правление Александра 1, война 1812 года, история декабризма - в целом ряде стихотворений, эпиграмм, в последней главе «Евгения Онегина».
События европейской истории, особенно связанные с французской революцией и войнами Бонапарта, также все время в центре поэтических размышлений Пушкина.
Пушкинский «историзм» проявляется в движении от стиха к «прозе», в движении от байроновских поэм, через «историзм» «Бориса Годунова», «Полтавы», к историческим повестям, к «Пиковой даме», к «Повестям Белкина», к «Истории Пугачева».

Высшая и истинная цель изучения истории состоит не в заучивании дат, событий и имен – это лишь первая ступень. Историю изучают, чтобы понять ее законы, разгадать какие-то сущностные черты характера народа. Идея закономерности событий истории, их глубокой внутренней взаимосвязи пронизывает все творчество Пушкина. Попытаемся, анализируя творчество Пушкина, понять его историко-философскую концепцию.

В раннем творчестве Пушкина нас очаровывают “Руслан и Людмила”, “Песнь о Вещем Олеге”. Древняя Русь времен князей Владимира и Олега воссоздается в красочных, полных жизни картинах. “Руслан и Людмила” – сказка, “Песнь о Вещем Олеге” - легенда. То есть, автор стремится осмыслить не саму историю, а ее мифы, легенды, сказания: понять, почему сохранила народная память эти сюжеты, стремится проникнуть в строй мыслей и языка предков, найти корни. Эта линия получит дальнейшее развитие в пушкинских сказках, а также во многих лирических и эпических произведениях, где через нравы, речь и характеры героев поэт подойдет к разгадке особенностей русского характера, принципов народной морали – и так будет постигать законы развития истории России.

Реальные исторические фигуры, привлекавшие внимание Пушкина, обязательно находятся на переломе эпох: Петр I, Борис Годунов, Емельян Пугачев. Вероятно, в момент исторических переустройств как бы обнажаются “скрытые пружины” механизма истории, лучше видны причины и следствия – ведь в истории Пушкин стремится понять именно причинно-следственную взаимосвязь событий, отвергая фаталистическую точку зрения на развитие мира.

Первым произведением, где читателю открылась концепция Пушкина, стала трагедия “Борис Годунов” – одно из высших достижений его гения. “Борис Годунов” – трагедия, так как в основе сюжета лежит ситуация национальной катастрофы. Литературоведы долго спорили о том, кто главные герой этой трагедии. Годунов? – но он умирает, а действие продолжается. Самозванец? – и он не занимает центрального места. В центре внимания автора не отдельные личности и не народ, а то, что со всеми ними происходит. То есть – история.

Борис, совершивший страшный грех детоубийства, обречен. И никакая высокая цель, никакая забота о народе, ни даже муки совести не смоют этого греха, не остановят возмездия. Не меньший грех совершен и народом, позволившим Борису вступить на трон, более того, по наущению бояр, умолявших:

Ах, смилуйся, отец наш! Властвуй нами!

Будь наш отец, наш царь! Умоляли, забыв о нравственных законах, глубоко равнодушные к тому, кто станет царем. Отказ Бориса от трона и мольбы бояр, народные молитвы, открывающие трагедию, подчеркнуто неестественны: автор все время акцентирует внимание на том, что перед нами сцены государственного спектакля, где Борис якобы не хочет царствовать, а народ и бояре якобы без него погибнут. И вот Пушкин как бы вводит нас в “массовку”, играющую в этом спектакле роль народа. Вот какая-то баба: то укачивает младенца, чтоб не пищал, когда нужна тишина, то “бросает его обземь”, чтоб заплакал: “Как надо плакать, Так и затих!” Вот мужики трут глаза луком и мажут слюнями: изображают слезы. И здесь нельзя не ответить с горечью, что это безразличие толпы к тому, что творится во дворце, очень характерно для России. Крепостное право приучило народ к тому, что от его воли ничего не зависит. В площадное действо “избрания царя” вовлечены люди, образующие не народ, а толпу. От толпы нельзя ждать благоговенья перед моральными принципами – она бездушна. Народ же – не скопище людей, народ – это каждый наедине со своей совестью. И гласом совести народной станут летописец Пимен и юродивый Николка - те, кто никогда не мешается с толпой. Летописец сознательно ограничил свою жизнь кельей: выключившись из мирской суеты, он видит то, что невидимо большинству. И он первым скажет о тяжелом грехе русского народа:

О страшное, невиданное горе!

Прогневали мы Бога, согрешили:

Владыкою себе цареубийцу

Мы нарекли.

И что самое главное – он, Пимен, не был на площади, не молил “…отец наш!” – и все же разделяет с народом вину, несет крест общего греха равнодушия. В образе Пимена проявляется одна из прекраснейших черт русского характера: совестливость, обостренное чувство личной ответственности.

По мнению Пушкина, личность, реализуя свои замыслы, вступает во взаимодействие с объективными законами мира. Результат этого взаимодействия и творит историю. Получается, что личность действует и как объект, и как субъект истории. Особенно явно эта двойная роль проявляется в судьбах “самозванцев”. Самозванец Григорий Отрепьев наперекор всему стремится изменить свою судьбу, удивительно отчетливо ощущает двойственность своего положения: он и безвестный чернец, силой собственной воли, смелости, превратившийся в таинственно спасенного царевича Дмитрия, и предмет политических игр: “…я предмет раздоров и войны”, и орудие в руках судьбы.

Другой пушкинский герой – самозванец Емельян Пугачев - неслучайно соотносит себя с Отрепьевым: “Гришка Отрепьев ведь поцарствовал же над Москвою”. Слова Пугачева “Улица моя тесна: воли мне мало” очень близки к стремлению Григория не просто вырваться из монастырской кельи, но вознестись на московский престол. И все же у Пугачева совершенно иная историческая миссия, чем у Григория: он стремится реализовать образ “народного царя”. В “Капитанской дочке” Пушкин создает образ народного героя. Сильная личность, незаурядный человек, умный, широкий, умеющий быть добрым – как пошел он на массовые убийства, на бесконечную кровь? Во имя чего? – “Воли мне мало”. Стремление Пугачева к абсолютной воле – исконно народная черта. Мысль, что абсолютно свободен только царь, движет Пугачевым: свободный народный царь и подданным принесет полную свободу. Трагедия в том, что герой романа ищет в царском дворце то, чего там нет. Более того, за свою волю он платит чужими жизнями, а значит, и конечная цель пути, и сам путь – ложны. Поэтому и гибнет Пугачев. “Капитанскую дочку” Пушкин создает как народную трагедию, и Пугачева он осмысливает как образ народного героя. И поэтому образ Пугачева постоянно соотносится с фольклорными образами. Его личность спорна, но как “народный царь” Пугачев безупречен.

До сих пор я говорил о тех произведениях Пушкина, где история исследуется в момент перелома, смены эпох. Но историческое событие длится гораздо дольше этого момента: оно чем-то подготавливается изнутри, как бы назревает, затем свершается и длится столько, сколько продолжается его влияние на людей. В явности этого длительного влияния на судьбу людей мало что сравнится с петровскими переустройствами страны. И образ Петра I интересовал, увлекал Пушкина всю жизнь: поэт осмысливал его во многих произведениях. Попробуем сопоставить образы Петра из “Полтавы” и из “Медного всадника”.

“Полтава” написана в 1828 году, это первый опыт исторической поэмы у Пушкина. Жанр поэмы – традиционно романтический, и в “Полтаве” во многом как бы “сплавлены” черты романтизма и реализма. Образ Петра Пушкиным романтизирован: этот человек воспринимается как полубог, вершитель исторических судеб России. Вот как описано явление Петра на бранном поле:

Тогда-то свыше вдохновенный

Раздался звучный глас Петра…

Его зов – “глас свыше”, то есть Божий глас. В его образе нет ничего от человека: царь-полубог. Сочетание ужасного и прекрасного в образе Петра подчеркивает его сверхчеловеческие черты: он и восхищает, и внушает ужас своим величием обычным людям. Уже одно его явление вдохновило войско, приблизило к победе. Прекрасен, гармоничен этот государь, победивший Карла и не возгордившийся удачей, умеющий так по-царски отнестись к своей победе:

В шатре своем он угощает

Своих вождей, вождей чужих,

И славных пленников ласкает,

И за учителей своих

Заздравный кубок поднимает.

Увлеченность Пушкина фигурой Петра очень важна: поэт стремится осознать и оценить роль этого выдающегося государственного деятеля в истории России. Мужество Петра, его страсть познавать самому и вводить в стране новое не могут не импонировать Пушкину. Но в 1833 году стихотворение Адама Мицкевича “Памятник Петра Великого” заставило Пушкина попытаться иначе взглянуть на проблему, пересмотреть свое отношение. И тогда он написал поэму “Медный Всадник”. В “Полтаве” образ Петра как бы дробился:

Лик его ужасен.

Движенья быстры. Он прекрасен. В “Медном всаднике” лик Петра также величественен, в нем и мощь, и ум. Но исчезло движенье, ушла жизнь: перед нами лицо медного истукана, только страшного в своем величии:

Ужасен он в окрестной мгле.

Необходимо было на исходе XVII века ввести Россию в ряд первых мировых держав. Но возможно ли ради этой цели жертвовать судьбой хотя бы такого маленького человека, как Евгений, его скромным простым счастьем, его рассудком? Оправдывает ли историческая необходимость такие жертвы? Пушкин в поэме лишь ставит вопрос, но верно поставленный вопрос и есть истинная задача художника, ибо на подобные вопросы должен ответить себе каждый человек.